[1]
Константин Михайлов
Петровка, 5 – таков был адрес замечательного дворянского особняка* [2], в чьей истории причудливым образом перемешались трагическое и смешное. На месте его почти полвека был пустырь со сквером, а в 1990-е годы здесь построили очередной бутик. Но в истории Москвы дом по праву остался.
НЕОЖИДАННАЯ ЧИСТОТА ЛИНИЙ
Архитектура здания, построенного в 1776 году, сразу выдавала руку большого мастера. И.Э.Грабарь был уверен, что проектировал этот дом В.И.Баженов. «Это типичный угловой особняк, — писал Грабарь в 1951 году, — проектированный бесспорно Баженовым, хотя и осуществленный не им лично… Внешняя архитектура дома вполне отвечала нашему представлению о духе позднего** [3] баженовского творчества, и только обтесанные при неудачном ремонте приставные колонны да их переделанные капители придавали зданию налет обывательщины».
К высокой полуротонде, украшавшей угол Петровки с Кузнецким мостом, примыкали два симметричных трехэтажных флигеля. В 1792 году к дому пристроили длинный двухэтажный корпус по Петровке. И с точки зрения архитектуры, и с точки зрения градостроительства дом был безупречным образцом зрелого русского классицизма. Он доминировал на маленькой площади, образовавшейся на перекрестке улиц.
Художественный путеводитель по Москве 1917 года отмечал, что центральная часть особняка «поражает неожиданной чистотой линий и выдержанностью некоторых деталей».
План здания был симметричен относительно угловой диагональной оси и гармонично сочетал разнообразные по форме помещения – круглые, прямоугольные, овальные. В одном из последних, со стороны двора, помещалась лестница, соединявшая этажи. Для И.Грабаря планировочная композиция дома являлась дополнительным доказательством авторства Баженова: «Достаточно взглянуть на его план, чтобы в этом не оставалось сомнения. К довершению всего в эллиптической лестничной клетке, выходившей на двор, стоял чисто баженовский палатный столб во все три пролета. Правда, здесь он играл роль опоры для лестницы».
[4]
Композиция с купольной ротондой на угловой части здания стала фирменным знаком московского классицизма последней трети XVIII века, да и зодчие последующих десятилетий часто к ней обращались. Весьма близок к особняку на Петровке был барский дом в Шаболове, исчезнувшей ныне подмосковной усадьбе, память о которой осталась только в названии улицы за Калужской заставой. Как считают современные исследователи, композиция и стилистика здания Московских сберегательных касс, построенного дальше по Петровке, на углу Рахмановского переулка в 1902-1907 гг., также восходит к баженовскому прототипу. Ему же наследует и доходный дом 1910-11 гг. в Ермолаевском переулке, 13.
КОРОЛЕВА ГОЛКОНДЫ
Строился дом для сибирского генерал-губернатора И.В.Якоби, который отдал его в приданое своей дочери Анне, вышедшей замуж за гвардии капитана А.Н.Анненкова. С 1803 года Анна Ивановна Анненкова владела домом единолично. Московский адресный справочник 1818 года – «Алфавитные списки всех частей столичного города Москвы домам и землям…» фиксирует «в 1 квартале, на Петровской большой улице» под нумером 74 дом «Анненковой Анны Ивановны Статской Советницы». В «Старой Москве» В.Никольского (1924) мы читаем: «Старуха была баснословно богата, и в Москве ее звали «королевой Голконды»».
Из мемуаров одной француженки известны нам подробности жизни, быта и нравов дома на Петровке. Позволим себе длинную выдержку. «Старуха была окружена приживалками и жила невозможной жизнью. Позднее, когда она меня потребовала к себе, я была поражена всем, что увидала. Мне, как иностранке, казалось, что я попала в сказочный мир. Дом был громадный, в нем жило до 150 человек, составлявших свиту Анны Ивановны. Парадных комнат было без конца, но Анна Ивановна никогда почти не выходила из своих апартаментов. Более всего поражала комната, где она спала. Она никогда не ложилась в постель и не употребляла ни постельного белья, ни одеяла. Она не выносила никакого движения около себя, не терпела шума, поэтому все лакеи ходили в чулках и башмаках, и никто не смел говорить громко в ее присутствии. Без доклада к ней никто никогда не входил. Чтобы принять кого-нибудь, соблюдалось двадцать тысяч церемоний, и нередко желавшие видеть ее ожидали ее приема или выхода по целым часам.
В официантской сидело постоянно 12 официантов. На кухне было 14 поваров, и огонь никогда не переводился, потому что Анне Ивановне иногда приходила фантазия спросить что-нибудь закусить не в назначенный час, и это случалось всего чаще ночью, так как для сна у нее, так же как и для обедов и завтраков, не было назначенных часов. Все делалось по капризу, по первому требованию Анны Ивановны. Комната, где она постоянно находилась, была вся обита малиновым штофом. Посредине было сделано возвышение, на котором стояла кушетка под балдахином; от кушетки полукругом с каждой стороны стояло по 6 ваз из великолепного белого мрамора самой тонкой работы, и в них горели лампы. Эффект, производимый всей этой обстановкой, был чрезвычайный. В этой комнате Анна Ивановна совершала свой туалет, также необыкновенным способом. Перед нею стояло 6 девушек, кроме той, которая ее причесывала. На всех 6 девушках были надеты разные принадлежности туалета Анны Ивановны, она ничего не надевала без того, чтобы не было согрето предварительно животной теплотой. Для этого выбирались все красивые девушки от 16 до 20 лет, после 20 лет их назначали на другие должности. Даже место в карете, перед тем как ей выехать, согревалось тем же способом, и для этого в доме содержалась очень толстая немка, которая за полчаса до выезда садилась в карете на то место, которое потом должна была занять Анна Ивановна. Пока она выезжала, немка нагревала место в креслах, в которых Анна Ивановна всегда сидела…
Я уже сказала, что Анна Ивановна никогда не ложилась в постель, она спала на кушетке, на которую расстилалось что-нибудь меховое, и покрывалась она каким-нибудь салопом или турецкою шалью. На ночь она не только не раздевалась, но совершала даже другой туалет, не менее парадный, как дневной, и с такими же церемониями. Надевался обыкновенно белый пеньюар, вышитый или с кружевами на шелковом цветном чехле, потом пышный чепчик с бантами, затем шелковые чулки, непременно телесного цвета, и белые башмаки, по тогдашней моде, с лентами, которые завязывались, а бантики тщательно расправлялись, как будто бы она ехала на какой-нибудь бал. В таком пышном туалете она прилегала на кушетку и никогда не оставалась одна. При ней было до 40 избранных девушек и женщин разного возраста, которые поочередно должны были находиться в ее комнате. На ночь в комнату Анны Ивановны вносились диваны, на которых и помещались дежурные. Они должны были сидеть всю ночь и непременно говорить вполголоса. Под их говор и шепот дремала причудница, а если только они умолкали, она тотчас же просыпалась.
Стол ее был не менее прихотлив, как все остальное, и накрывался каждый день на 40 приборов. Сама она обедала за особенным столом, к которому приглашались только избранные, а зачастую даже в своей комнате, куда вносился уже накрытый стол на 4 прибора, так как она требовала около себя положительной тишины и спокойствия. Она не хотела знать никакой заботы, никакого горя, и когда ее второй сын, Григорий, был убит на дуэли, то ей решились сказать об этом только год спустя.
Ее многочисленными имениями управлял Чернобой, из ее же крепостных, наживший себе несколько домов в Москве, а всем хозяйством заправляла дальняя родственница Мария Тихоновна Перская. Все доходы с имений привозились и сдавались Марии Тихоновне, в комнате которой стоял комод, куда ссыпались деньги по ящикам, по качеству монеты, и, наверное, Мария Тихоновна сама не знала хорошенько, сколько ссыпалось в комод и сколько из него расходовалось. Беспорядок и воровство в доме были так велики, что под конец жизни Анны Ивановны все серебро, которого было немало, было заложено. Оно выкупалось из ломбарда, когда давался какой-нибудь обед, и на другой день снова закладывалось…
Но когда я попала в 1826 году в дом старухи Анны Ивановны Анненковой, то у нее всего было так много, что комнаты, где хранились эти богатства, были похожи на магазин. Одних платьев счетом было до 5 тысяч. Для них велась особенная книга, с приложением образчиков, по которым Анна Ивановна назначала, какое платье желала надеть. Два сундука были наполнены самыми редкими кружевами ценностью в 100 тысяч рублей.
Целая комната была занята разными дорогими мехами, привезенными, как говорили, из Сибири. Анна Ивановна страшно любила наряжаться, забирала очень много по магазинам, особенно в английском, который был тогда в моде, и где она пользовалась безграничным кредитом, так как магазину было известно, что в Лондонском банке находится громадный капитал, на который она имела право. Когда ей нравились какие-нибудь материи, то покупала целыми кусками, чтобы у других не было подобных.
Когда я ее узнала, она была окружена ореолом величия, к ней ездила вся Москва и, между прочим, бывал часто митрополит московский Филарет… Эта бездушная женщина была неимоверно строга с своим сыном, и он являлся к ней не иначе, как затянутый в мундир, и постигшее его несчастье нисколько не расшевелило ее».
ЗВЕЗДА ПЛЕНИТЕЛЬНОГО СЧАСТЬЯ
И в этом доме, среди компаньонок и безгласных горничных, вырос мальчик, сын гвардейского капитана и полуанекдотической барыни – декабрист, поручик Кавалергардского полка Иван Анненков. Трагическая и возвышенная история любви Ивана Анненкова и француженки Полины Гебль известна всем зрителям фильма «Звезда пленительного счастья», а также всем читавшим роман Александра Дюма «Записки учителя фехтования».
[5]
Героиня поехала за героем в Сибирь, он венчался с нею в кандалах. Полина Гебль (конечно же, это ее мемуары мы читали чуть выше), рано осиротевшая дочь наполеоновского офицера, приехала в Россию в 1823 году, заключив контракт с торговым домом Дюманси*** [6], активно развивавшим тогда свой московский бизнес.
«Какая-то невидимая сила влекла меня в эту неизвестную в то время для меня страну. Все устраивалось как-то неожиданно, как будто помимо моей воли», — вспоминала Полина на закате жизни. И всю жизнь помнила странное предчувствие, посетившее ее еще во Франции: «Я сидела в кругу своих подруг, те шутили и выбирали себе женихов, спрашивая друг друга, кто за кого хотел бы выйти. Я была между ними всех моложе, но дошла очередь и до меня, тогда я отвечала, что ни за кого не пойду, кроме русского. Все очень удивились моему ответу, много смеялись надо мной и заметили, что у меня странная претензия, и где же взять мне русского? Я, конечно, говорила это тогда не подумавши, но странно, как иногда предчувствуешь свою судьбу».
Итак, Полина служила (и познакомилась с Анненковым) по соседству с его домом, на Кузнецком мосту, где была старшей приказчицей в магазине Дюманси. Собственно говоря, в модный магазин, конечно, любила заглядывать сама Анна Ивановна, а почтительный сын решил однажды ее сопроводить…
«В 1825 году, за шесть месяцев до происшествий 14 декабря, я познакомилась с Иваном Александровичем Анненковым. Он начал неотступно за мною ухаживать, предлагая жениться на мне. Оба мы были молоды, он был чрезвычайно красив собою, необыкновенно симпатичен, умен и пользовался большим успехом в обществе. Совершенно понятно, что я не могла не увлечься им», — вспоминала Полина.
[7]
[8]
Предоставим слово историку Михаилу Семевскому: «То был красавец в полном смысле этого слова не только в физическом отношении, но и достойнейший в нравственном и умственном отношении представитель блестящего общества гвардейских офицеров 1820-х годов. Отлично образованный, спокойного, благородного характера, со всеми приемами рыцаря-джентльмена, Иван Александрович очаровал молодую, бойкую, умную и красивую француженку, та страстно в него влюбилась и, в свою очередь, крепкими узами глубокой страсти привязала к себе Ивана Александровича».
Дальнейшее известно – неудача декабрьского восстания, следствие, суд, Сибирь. Полина Гебль в 1827 году отправилась в Читу за своею судьбой. Ее напутствовал сам митрополит Московский Филарет. Только после ареста сына статская советница Анна Анненкова, не одобрявшая, конечно же, мезальянс**** [9], пригласила к себе в дом любимую женщину сына и со слезами обняла ее. На проводах Полины в доме на Петровке «к Анне Ивановне собралось множество народу, все старались рассеять и развлечь ее. Нелегко мне было оставить ребенка***** [10]. Бедная девочка моя как будто предчувствовала, что я покидаю ее: когда я стала с нею прощаться, она обвила меня ручонками и так вцепилась, что насилу могли оттащить, но везти ее с собою было немыслимо. Потом я встала на колени перед Анной Ивановной и просила благословить меня и сына ее, но она объявила, что эта сцена ее слишком расстраивает»****** [11]…
Мария Волконская, оказавшаяся в Сибири по тем же причинам, что и Полина Гебль, не могла не вспомнить ее в своих «Записках»: «Это была молодая француженка, красивая, лет 30; она кипела жизнью и весельем и умела удивительно выискивать смешные стороны в других». Полине, вероятно, добиться разрешения отправиться в Сибирь было сложнее иных: в отличие от них, она не была еще венчанной женою Анненкова. Однако же хлопоты в Петербурге принесли успех; помогал соотечественнице вхожий во многие столичные дома Огюстен Гризье, популярный учитель фехтования (у него, в частности, брали уроки Пушкин и Иван Анненков).
Вернувшись на родину, Гризье издал мемуары, попавшиеся на глаза Александру Дюма. Роман Дюма «Записки учителя фехтования» был, разумеется, запрещен в России, отчего превосходно расходился в рукописном самиздате: пишут, что его читала подпольным образом сама императрица.
В апреле 1828 года Полина Гебль обвенчалась – по высочайшему разрешению – с Иваном Анненковым в Чите, поселилась рядом с острогом и, по отзыву Марии Волконской, «осталась преданной женой и нежной матерью; она работала с утра до вечера, сохраняя при этом изящество в одежде и свой обычный говор».
Впоследствии Анненковы жили на поселении в Иркутской и Тобольской губерниях, затем в Нижнем Новгороде. В этом городе в 1857 году со своими героями повстречался Александр Дюма, путешествовавший по России: Полина, вспоминал он, носила на руке браслет с железным кольцом из цепей, которыми некогда был скован ее муж.
КУЛЬТУРНАЯ ЛЕТОПИСЬ
Полина Гебль-Анненкова, рожденная в 1800 году в замке Шампиньи в Лотарингии, близ Нанси, умерла в 1876 году. В России ее давно уж звали Прасковьей Егоровной. Муж пережил ее на год. Вернуться в дом на Петровке им было не суждено.
«Королева Голконды» Анна Анненкова, умерла в 1842 году в бедности, в одиночестве, разоренная вороватыми приказчиками, так что даже хоронить ее пришлось за чужой счет. Еще в 1837 году Анненкова продала дом коммерсантам Михалковым, которым, как пишет историк С.Романюк, он принадлежал до революции. Дом стал при новых хозяевах «доходным», т.е. частично сдавался внаем.
Запечатлен дом Анненковых и на страницах культурной летописи Москвы. В начале XIX века здесь устраивали концерты. На первом этаже дома с 1820-х годов размещались библиотека и популярный книжный магазин К.Урбена, где, в частности, покупал книги А.С.Пушкин; этот магазин специализировался на торговле иностранными книгами. В 1830-1840-х годах дом занимали ресторан и гостиница француза Транкля Яра (это тот самый, знаменитый «Яр» пушкинских времен, до того располагавшийся выше по Кузнецкому Мосту). Рекламируя свой ресторан в московских газетах, Яр сообщал, что у него имеются отличные трюфеля, а также «самые лучшие устерсы по 60 рублей за сотню, анчоусы, паше-фроа и разных сортов пирожные». Позднее в доме находилась гостиница «Франция»******* [12], в ней нередко останавливались в 1850-1870-е годы Н.А. Некрасов и И.С. Тургенев, а в 1867-м — М.Е. Салтыков-Щедрин.
[13]
В 1900-х годах москвичи спешили в этот дом на сеансы кинотеатра «Мефистофель»; в первом этаже полуротонды находилось кафе-кондитерская «Трамбле». Кафе француза Коде-Октавия Трамбле в доме Анненковых было весьма популярно среди московского светского бомонда. Оно явно копировало модные парижские и венские кафе эпохи модерна: сюда ходили не поесть, а выпить чашечку кофе или горячего шоколада с изысканным десертом (весьма почитались здешние фруктовые мармелады), почитать газеты, поговорить с друзьями, поглазеть в витрины на спешащих по Кузнецкому мосту барышень. У Трамбле часто сиживал , правда, в одиночестве, за чашкой кофе предприниматель Николай Тарасов, создатель легендарного артистического кабаре «Летучая мышь» и «генеральный спонсор» Художественного театра.
Кафе прибегало в предреволюционные годы к оригинальным по тогдашним меркам способам привлечь внимание посетителей. Известный русский предприниматель Н.А. Варенцов рассказывает в своих мемуарах забавный эпизод: его знакомый Алексей фон Бремзен, чиновник Экспедиции государственных бумаг, будучи в Москве, «зашел в кафе Трамбле, находящееся на Кузнецком мосту, и, к его удивлению, увидал на столике, покрытом толстой стеклянной доской, лежавшие в разбросанном виде отлично исполненные кредитные билеты разных ценностей. Он уверял, что они исполнены художественно и даже опытный человек мог бы не разобрать их фальшь. Он заявил немедленно полиции о запрещении таких кредиток где бы то ни было и заявил в сыскное отделение, чтобы ему было доставлено, кто художник этих рекламных кредиток, со строгой слежкой за ним и всеми, кто у него бывает». Нелегка была доля «креативного класса»…
Были в доме и фотоателье Н.И.Свищева-Паоло (автор серии снимков знаменитых писателей) и М.С.Наппельбаума (и он снимал Ахматову, Блока, Есенина, Шаляпина, а однажды был удостоен чести сделать фотопортрет Ленина), а также популярный филателистический магазин. Внешний вид особняка в начале ХХ столетия благодаря расцвету рекламы и коммерции был таков, что Анненковы вряд ли узнали бы родное гнездо: нижний этаж был отделан усилиями дизайнеров Трамбле в стиле модерн, фриз у основания купола составляла вывеска фотографа В. Чеховского, над нею красовалась реклама магазина кустарных изделий «Союз», а еще выше, в довершение картины, располагались бежавшие по кругу буквы рекламы кинотеатра «Мефистофель», похожей на миниатюрное колесо обозрения.
[14]
После 1917 года кафе Трамбле сменила «Музыкальная табакерка», где собирались почитать свои стихи перед публикой известные и неизвестные поэты. Под куполом ротонды звучали голоса Брюсова, Маяковского, Есенина, Шершеневича, Бурлюка, Вертинского. Мемуаристы вспоминали, что год (1918-й) был голодный, а в доме Анненковых, как при старом режиме, подавали настоящий кофе с сахаром и сдобными булочками.
Захаживали тогда в кафе, как повествует знающий все о древнем и новом московском общепите краевед А. Митрофанов, и вездесущие чекисты, тогда общавшиеся с поэтами открыто, обе стороны еще не чурались совместных попоек. Известен эпизод, когда «легендарный» Яков Блюмкин, хлебнув лишнего в «Табакерке», стал показывать поэтам подписанные ордера на расстрел, рассуждая вслух, кого пора бы уже пустить в расход. Осип Мандельштам не вынес этих откровений, выхватил ордера из рук Блюмкина и порвал. Тогда это сошло поэту с рук – видимо, потому, что вскоре Блюмкин убил германского посла Мирбаха и был арестован.
В предвоенные годы в доме размещались табачный магазин, отделы Центральной театральной кассы Управления театров Всесоюзного комитета по делам искусств.
ДОМ-МИРАЖ
Перед революцией 1917 года дом, по-прежнему принадлежавший Торговому дому Михалковых, едва не стал жертвой тогдашней строительной лихорадки: в погоне за прибылью и квадратными метрами девелоперы (как, собственно, и в наши дни) с легкостью сметали старинные домики, расчищая участки для доходных домов и развлекательных центров. Вот и коммерсант А.В. Михалков в 1913 году задумал поразить Москву и заказал талантливому архитектору Александру Зеленко проект нового здания на углу Петровки и Кузнецкого моста.
Зеленко, чье имя ныне стало одной из легенд русского модерна начала ХХ века, совместно с архитектором И.И. Кондаковым сочинил проект невиданной для Москвы стилистики. Композиция с купольной ротондой, увеличившись в размерах, повторялась, но все фасады здания предполагалось полностью облицевать стеклом; огромные окна должны были свести к минимуму металлические рамы и простенки. «По замыслу авторов, — отмечает историк архитектуры Мария Нащокина, — это должен был быть дом-мираж, гигантский прозрачный ларец с сокровищами. Если представить себе его светящимся в вечернее время электрическими огнями, можно ощутить пафос торжества техники и прогресса, пафос наступления новой реальности, отрешенной от патриархального рукотворного старого мира, свойственный настроениям позднего символизма».
Но грянула мировая война, а затем революция, и торжество пафоса новой реальности задержалось на тридцать лет, правда, в советской версии хрустальный дворец обернулся пустырем.
[15]
Дом Анненковой – целый мир истории и архитектуры, несмотря на официальный статус архитектурного памятника, превратился-таки в мираж, был снесен в 1948 году вместе со всем кварталом по Петровке, от Кузнецкого моста до Дмитровского переулка. Предлогом послужило расширение улицы. Памятник старались спасти, в 1946 году Главное управление охраны памятников Комитета по делам архитектуры СССР пыталось оспорить решение Мосгорисполкома о сносе дома Анненковых, это только оттянуло развязку.
В мае 1949 года, выступая на пленуме Научно-методического совета по охране памятников культуры при Президиуме Академии Наук СССР, И.Э. Грабарь не мог обойти молчанием эту грустную историю. Вслушаемся – это весьма характерный документ времени, актуальный, к сожалению и в наши дни:
«Припомним судьбу одного из домов, построенных по проекту архитектора Баженова, судьбу так называемого дома Анненкова на углу Петровки и Кузнецкого переулка******** [16]. Теперь он снесен. Перед этим шла упорная борьба органов охраны памятников архитектуры за этот дом. Снесли его из-за предложения отдела планировки Моссовета расширить в этом месте проезжую часть Петровки. Дом небольшой. Он мог легко быть передвинут, реставрирован и использован для культурно-просветительских целей.
Но тут у современных строителей, архитекторов возникли всякие проблемы эстетического порядка. Им не захотелось увязывать свои архитектурные замыслы с маленьким замыслом прошлого. Одним словом, им захотелось получить всю строительную площадку целиком. Памятник был им помехой.
В процессе борьбы Комитета по делам архитектуры со своим, ему подчиненным, органом – московским Управлением по делам архитектуры, руководство Комитета по делам архитектуры твердо стояло на позициях научно-принципиальных. Оно настаивало на сохранении произведения Баженова. Даже тогда, когда московское Управление начало без всякого разрешения ломать этот дом, Комитет добился приостановления слома. Но стоило только Управлению поставить предмет своего спора на заседание Исполкома Моссовета, как точка зрения Комитета совершенно изменилась. Председатель Комитета не только не перенес вопрос о судьбе памятников в Совет Министров СССР, но, присутствуя на заседании Исполкома, он не счел нужным защищать принципиальную точку зрения центрального органа по охране памятников архитектуры. Произведение Баженова перестало существовать».
В фондах Музея архитектуры хранится чертеж главного фасада дома, выполненный незадолго до сноса, в 1945-м.
И в «Звезде пленительного счастья» роль дома Анненковых пришлось сыграть московской усадьбе Усачевых – Найденовых на Земляном валу.
Опубликовано в сокращенном варианте в журнале «Новая юность» в 2012 году
*Дом Анненковых был кратко описан в книге автора «Москва, которую мы потеряли» (М., 2010), посвященной утратам культурного наследия столицы в ХХ-ХХI вв. Специально для этой публикации очерк значительно переработан и дополнен.
** Грабарь датировал дом 1798 годом, хотя по архивным данным, он существовал уже в 1793 году. В исторической литературе встречается также датировка 1787 годом.
*** В отечественной краеведческой литературе обычно – Демонси.
**** Ср. отзыв о Полине Гебль другой известной аристократки-мемуаристки старинной Москвы – «бабушки» Е.П.Яньковой: «Кто она была – цветочница ли, торговка ли какая или гувернантка – порядком не знаю, но только не важная птица, впрочем, державшая себя хорошо и честно».
***** Дочь Ивана Анненкова и Полины, родившаяся в 1826 году, до их официального брака.
****** Даже спустя тридцать с лишним лет Полина, диктуя дочери мемуары, с возмущением вспоминала, как в январе 1827 года, несмотря на то, что Иван Анненков находился в крепости и тревоги за судьбу его были безмерны, ее будущая свекровь устроила в своем московском доме костюмированный бал, требовала, чтобы невеста заключенного сына танцевала весь вечер, обижалась, когда та нашла в себе силы только на один тур вальса и т.д.
******* В 1870-е годы она переехала на Тверскую, в дом в современном владении № 3, снесенный в 1960-е годы под строительство гостиницы «Интурист», ныне также снесенной.
******** Западный отрезок Кузнецкого моста, между Петровкой и Большой Дмитровкой, назывался в былые годы Кузнецким переулком.