Жизнь в Черкизове в конце 1930-х – начале 1950-х годов

^[1]

Воспоминания жительницы Москвы Людмилы Соловьевой

Моя мама, Екатерина Никифоровна, родилась в 1915 году в крестьянской семье в деревне Рязанской области. Ее родители были простые деревенские жители среднего уровня жизни. В 1919 году у них родилась еще одна дочь, Александра, и вскоре отец мамин погиб на Гражданской войне. Ее мама Ефросинья Петровна вышла замуж повторно. Отчим не очень жаловал своих приемных дочерей, был всегда ими недоволен и держал их в большой строгости. Особенно мою маму, и ей очень хотелось куда-нибудь уехать. Обеих девочек очень любила сестра их родного отца, и когда маме исполнилось 14 лет, она взяла ее к себе в Москву. Жила она не совсем в Москве, а рядом в деревне Калошино.

Сначала мама устроилась няней в армянскую семью, где прожила два года. А потом по совету соседки, которая работала на шелкоткацком комбинате им. Щербакова, мама пошла туда ученицей ткачихи. Так началась ее трудовая жизнь. Там она вступила в комсомол, окончила семь классов, стала стахановкой. Руководство комбината всячески поощряло стахановцев, в частности, им давали бесплатные путевки на юг.

На комбинате она познакомилась с моим отцом, который работал там слесарем. До замужества она продолжала жить у тети, но добираться из Калошина до Электрозаводской улицы, где был комбинат, было очень трудно. Дом тети в Калошине был примерно там, где сейчас находится Сиреневый сад. Транспорта никакого не было, приходилось ходить пешком до Халтуринской улицы, а оттуда уже можно было подъехать на трамвае. А дальше опять бегом по Электрозаводской улице. Опоздание на несколько минут сурово наказывалось. Работали в три смены: неделю с утра, неделю днем, неделю ночью. Зарплата была небольшая, денег всегда не хватало. Когда они с отцом поженились, она переехала жить к мужу в барак, где он жил со своей семьей.

^[2]

Барак этот был построен военной частью для своих рабочих. Часть находилась рядом за забором. Не знаю, когда он был построен, но когда туда переехала моя мама, из рабочих военной части остались несколько человек, остальные работали в других местах. В числе рабочих военной части был мой дед Егор, он работал в кубовой, где хранились запасы холодной и горячей воды, и все, что касалось воды, было в его ведении. Его дочь Клавдия, моя тетя, работала в военной части санитаркой. Вскоре после начала войны военную часть куда-то перевели, и дед остался без работы. В административном здании части разместилась школа милиции, и тетя Клава так и осталась там работать, только теперь в санчасти школы.

^[3]

Жизнь в бараке

Мы жили в длинном деревянном одноэтажном здании. В нашем бараке были отдельные входы в торцах здания и вход в центральной части, где был общий длинный коридор и девятнадцать комнат. Всего 24 комнаты по 10-12 кв. м без всяких удобств. Туалет на улице общий, вода в колонке через несколько домов, кухни нет. В комнатах стояли печки, у каждой семьи была керосинка, которая обычно стояла в коридоре. Для облегчения своих бытовых условий каждая семья построила себе сараи вдоль забора военной части. В сараях держали все, даже заводили кур и поросят.

В каждой комнате жила семья из нескольких человек. У моего дедушки Егора была самая большая комната, около 15 кв. м, но жило в ней много народа: дедушка Егор, бабушка Татьяна, их старший сын Алексей, их средний сын — мой отец, их младшая дочь и добавилась моя мать. Их старшая сестра Клавдия имела в этом же бараке свою комнату.

Свекровь очень невзлюбила мою маму, наверное, за то, что она стеснила их и так тесный быт. А когда родилась я, стало совсем плохо. Но меня все любили, поэтому все терпели.

Война и эвакуация

Когда началась война, мне было 2,5 года, а в июле 1941 года родился мой брат Юра. Отец и его старший брат Алексей ушли на фронт. Правительство издало приказ об эвакуации женщин с детьми, и мама уехала с нами в Рязанскую область, где жили ее родители.

Мама рассказывала один эпизод из этой своей жизни: в какой-то год уродилось в лесу очень много белых грибов. Мама брала нас с собой в лес, сажала на полянке, а вокруг собирала грибы. Сушила их в печке и набрала их целый мешок из-под картошки. А у нас совсем не было соли. И вот она целый свой мешок обменяла на один килограмм соли.

В деревнях в этот период времени жить было тяжело. Особенно плохо было с дровами. Из леса нельзя было вынести без специального разрешения ни одну веточку, нельзя скосить охапочку травы, взять хоть один упавший в поле колосок. Все каралось уголовной ответственностью. Мамина сестра Шура нарушив строжайший запрет, вынесла в под платьем две горстки зерна. Дело было зимой, зерно было очень холодным. Она простудила себе грудь и тяжело заболела воспалением легких. Мы уже вернулись в Москву, когда получили извещение, что Шура умерла. Ей было 24 года, ее дети остались сиротами.

^[4]

В 1945 году мама получила от дедушки Егора вызов с разрешением вернуться в Москву. Дедушке как-то удалось получить в том же бараке для нас освободившуюся комнату 10 кв. м. Вскоре вернулся наш отец, он лежал в госпитале после тяжелого ранения и был комиссован. Его брат Алексей погиб на фронте.

Наша жизнь после войны

Теперь у нас была своя комната, но в ней ничего не было из мебели. Потом где-то достали кровать, стол, два стула и был у нас еще сундук. Сундук был моим спальным местом. Отец построил очень хорошие полати, на которых могли спать два человека. Вскоре он уехал на какие-то заработки. Но ни заработков, ни его самого мы подолгу не видели. Потом он появлялся на некоторое время и снова исчезал. Можно сказать, что отца в нашей жизни не было. Полати теперь были спальным местом моего брата Юры.

Мама пошла работать на свою фабрику. А мы с Юрой стали осваивать наше новое жилье. И прежде всего учиться топить печку, вернее, я стала учиться, Юра еще был все-таки маловат. А я уже пошла в первый класс школы.

До 1947 года в стране была карточная система, даже на дрова. ЖЭК выдавал талоны, каждая семья обеспечивала доставку дров себе сама. Надо было их распилить, наколоть, просушить. Дрова держали в сарае. Там же жила наша одна-единственная курица, необыкновенная умница и совершенно ручная. Никого не боялась, приходила в коридор к нашей двери и ждала, когда ее пустят в дом погреться. Она несла крупные двухжелтковые яйца. Однажды ее задавила машина, но мы не могли ее есть и отдали соседям.

Возле барака у каждого был маленький участок земли, длиной полтора метра и шириной с комнату. На них все сажали картошку. Однажды мы случайно бросили туда семечки от подсолнуха, и летом у нас выросла целая стена подсолнухов.

^[5]
Зимой в комнате у нас почти всегда было холодно, а ночью вода в ведре замерзала. Наш дырявый барак совершенно не держал тепло. Чтобы подольше сохранить тепло, мы старались топить печь, добавляя уголь, который собирали на железной дороге. В то время по Окружной дороге непрерывно шли грузовые составы, в которых были и платформы с углем. Вот с них ссыпался уголь, и мы его подбирали. Не скажу, что было его сколько хочешь, но на одну истопку набирали. На железнодорожных путях мы подбирали все, что находили, какие-то овощи, жмых, крупные щепки и др.

Мы жили рядом со станцией Черкизовская, где постоянно маневрировал маленький паровозик «Кукушка». Он растаскивал вагоны по разным путям и все время «кукукал», подавая какие-то сигналы в диспетчерскую. Кроме того, ходила дрезина, доставляя нужные товары на Электрозавод.

Еще было очень трудно с водой. Она была далеко в колонке у Большой Черкизовской улицы. Уже когда Юра подрос, мы ходили с бидончиками за водой по нескольку раз, наполняя два ведра к приезду мамы с работы, особенно если ей нужно было стирать. В баню ходили на Мироновскую улицу (сейчас там бассейн). В женском отделении всегда были огромные очереди. Сама помывочная была на втором этаже, а очередь стояла из коридора первого этажа и на лестнице на второй этаж. И пускали так: один выходит – один входит. Юру мама мыла дома в корыте, притом сначала укладывала его отмокать, у него была очень сухая кожа, на отдельных участках образовывалась короста. Врачи говорили, что у него нехватка витаминов, особенно рыбьего жира.
В бараке все жили очень дружно. Не помню, чтобы были какие-то крупные ссоры, скандалы. Был у нас гармонист дядя Федя, который, если выпивал рюмочку, выходил в общий коридор, разворачивал свою тальянку, и все жители собирались на веселье независимо от того, был это праздник или просто выходной. Были тогда и песни и пляски, пели «Коробочку», «Хасбулат удалой».

А в Москве праздники проходили скромно. Помню только салюты, после каждого выстрела по небу, казалось, шуршали лучи множества прожекторов. До выстрела они собирались в одну точку, а после бегали по кругу. Отовсюду были слышны крики «Ура!», мы тоже кричали.

На праздник на столе в основном были картошка с квашеной капустой и винегрет. Вообще, праздничный стол мало чем отличался от обыденного. Подарки нам не дарили. Если только на новый год конфетку или мандарин, но и все.

Капусту нам «поставляли» мальчишки из соседнего дома. Они сбрасывали крючками кочаны с грузовых машин, а потом продавали их нашим жильцам. Это, пожалуй, были самые страшные преступные действия, какие я помню. Еще как-то раз я была дома одна, болела. И к нам в комнату зашла нищенка-побирушка. Дать мне было ей нечего, я лежала на кровати, мне было плохо. Нищенка ушла, но прихватила с собой мое новое осеннее пальто, на которое мама с трудом накопила денег. Но никаких крупных драк, убийств, хулиганских разборок у нас никогда не было.
У трех наших жильцов появились первые маленькие телевизоры «КВН» с размером экрана примерно 10х15 см. К ним покупали еще линзы, наполненные дистиллированной водой, но они не очень помогали. По вечерам вся наша ребятня просилась к ним смотреть телевизор. У самых добрых собиралось по десять и больше человек.

Еще у некоторой молодежи стали появляться проигрыватели. Вечером их выставляли на окно и громко включали музыку, собирая вокруг всю Большую Черкизовскую улицу. Молодежь танцевала.

Большая Черкизовская улица

Что же представляла собой Большая Черкизовская улица? Она была довольно длинная, начиналась от Преображенской площади и тянулась до Окружной железной дороги. Вдоль трамвайной линии от Преображенки до Халтуринской улицы с обеих сторон росли деревья, и трамвай шел как по тоннелю. Дальше трамвай поворачивал к Открытому шоссе, а по Черкизовской улице стал ходить один-единственный автобус № 34, который всегда был забит до отказа. Этот номер и сейчас существует и ходит почти по тому же маршруту.

^[6]

Улица была застроена в основном деревянными одноэтажными домами. Кирпичными были только административные здания, да и то их было очень мало. Вообще, Черкизово больше напоминало большую деревню, чем город. Кирпичными были две школы на одной стороне улицы и три на другой, здание военной части в самом конце улицы (сейчас это школа милиции), Хлебозавод № 8, церковь Ильи Пророка да митрополитовы палаты на берегу Черкизовского пруда.

Помимо центральной большой улицы, были еще Черкизовские номерные улицы и Черкизовские номерные проезды. Мы жили в 5-м Черкизовском проезде, последнем, у самой железной дороги.
Можно сказать, достопримечательностью в Черкизове были Григорьевские бараки. Это был целый поселок, состоящий из одинаковых деревянных бараков. В них жили семьи девочек, с которыми я училась и бывала у них дома. В одном из бараков жила наша учительница русского языка и литературы.

^[7]

Все Григорьевские бараки были окрашены в бордовый цвет. Устройство в них было такое же, как в нашем бараке: 26-30 комнат с общим коридором, без удобств, на улице один общий туалет на несколько бараков, вода в колонке. Вокруг было много сараев, где держали дрова и разные нужные вещи. В некоторых бараках были общие кухни (посередине барака), а в некоторых керосинки находились в комнатах. Отапливались печками. Были бараки, где две торцевые комнаты отделяли для одной семьи, и у них был отдельный вход, как в нашем бараке.

^[8]
Однажды жители Б. Черкизовской, выйдя на улицу, были удивлены. Вся улица была заставлена танками. Потом говорили, что танки были трофейные. Находились они у нас довольно долго, около недели. Для мальчишек они были большим развлечением, они все время лазали по ним. Однажды мой брат Юра с товарищем влезли внутрь танка, закрыли люк, а потом не могли из него вылезти. Звали на помощь, но их никто не слышал. Они просидели в этом танке, пока вечером их не хватились. Организовали поиски и нашли, но даже здоровые мужики с трудом открыли люк. Потом танки также мгновенно за одну ночь куда-то исчезли.

Из магазинов я помню только булочную недалеко от нашего дома, продовольственный магазин возле Черкизовского пруда да керосиновую лавку возле Григорьевских бараков. В этой булочной Юра очень любил отоваривать хлебные карточки, потому что хлеб продавался на вес. Я не помню, сколько нам полагалось хлеба, но всегда были маленькие довески, которые мама разрешала Юре съедать.

На территории Черкизова находился совхоз «Бодрый», который выращивал овощи. Его поля были на берегу пруда за церковью Ильи Пророка.

^[9]
Никаких клубов или развлекательных заведений на улице не было, кроме детского парка. Мы ходили туда гулять, это было очень приятное место для отдыха. Были в парке очень простенькие качели, скамеечки, уютные дорожки. Рядом с парком находился стадион «Сталинец» (сейчас «Локомотив»). Он был очень посещаемым местом, особенно когда на нем проводились футбольные матчи. В такие дни вся Б. Черкизовская была запружена болельщиками.

Добраться до стадиона было тогда непросто. Из центра нужно было ехать до метро Сокольники или метро Сталинская (сейчас Семеновская). Потом на трамвае до Халтуринской улицы, а дальше пешком. Но болельщиков эти трудности не останавливали, шли толпы народа. Зимой футбольное поле заливалось водой, устраивали каток, на котором тоже собиралось много народу. Мы ходили туда кататься. У нас, детей, почти всех уже были коньки-гаги – на ботинках, а до этого катались на «снегурках», веревками прикручивая их с помощью палочек к валенкам.

Во времена больших матчей над стадионом стоял гул, и мы слышали, как эмоционально там «болели». Сколько было болельщиков у «Локомотива», не знаю, но все наше мужское население было за «Спартак». Когда были матчи, молодые мужчины обязательно ходили смотреть и потом долго обсуждали игры. А мальчики пытались пробраться на стадион, так как денег на билеты не было. Иногда им удавалось прорваться через только им известные лазы, но чаще их все же обнаруживали и выгоняли.

Ближайший к нам кинотеатр находился на Преображенской площади, кинотеатр «Орион». Но мы ездили и в Сокольники в кинотеатр «Орленок», ходили в клуб Русакова. Все это было далеко от Б. Черкизовской улицы. Все-таки большую часть времени мы проводили у Черкизовского пруда.

В то время речка Сосенка, которая образует Черкизовский пруд, пересекала Черкизовскую улицу и текла свободно до слияния с Серебрянкой, а потом с Хапиловкой. Через нее был построен небольшой деревянный мостик. Улица у церкви Ильи Пророка имела большой уклон к реке. Уклон был и по Халтуринской улице. Здесь на речке была небольшая плотина, а над ней этот мост. И получалось, что с одной стороны был большой пруд, а с другой, через плотину, текла маленькая речушка, имеющая деревянный пологий слив, по которому мы катались. Весной, во время таяния снега, речка заливала мост полностью. Утром образовывались на нем большие наледи, которые делали мост почти непроходимым.

^[10]
Еще хорошим развлечением для нас был Серебряно-Виноградный пруд у городка Баумана. Мы ходили на него купаться. А на месте нынешней гостиницы «Измайлово» была огромная свалка Электрозавода. Мы лазали по ней в поисках остатков стеклянных новогодних игрушек и каких-нибудь других безделушек. Никаких кружков в то время еще не было, и жизнь молодежи проходила только на улице.

Из лечебных учреждений была одна поликлиника на Преображенской площади и больница № 36, она и сейчас там. При ней был роддом, в котором мы с Юрой родились.

Школа

Моя школа 650 была женская, тогда девочки учились отдельно от мальчиков. Была еще одна школа в Черкизове, она находилась ближе к Преображенке, поэтому я о ней ничего не знаю. Напротив, через Б. Черкизовскую, стояли три мужские школы. В нашей школе училось очень много девочек, уже первых классов было четыре, я училась в 1 «г». А когда мы пошли в пятый класс, количество классов увеличилось до шести (от «а» до «е»). Это произошло из-за притока к нам девочек из соседних деревень Калошино, Гольяново и Черницыно. Учились мы в две смены.

^[11]
Не хватало всего: тетрадей, книг, ручек, чернил, карандашей. Постепенно привыкали ко всем недостаткам. Даже когда мы учились в средних классах, еще не хватало учебников. Помню, учебник по математике нам давали один на пятерых, живущих поблизости друг от друга. И мы делали уроки, передавая учебник по очереди из рук в руки.

Когда мы учились в начальной школе, то на большой перемене мы все оставались в классе, и нам выдавали завтрак, по-моему, даже клали на салфеточку. Это были бублики и конфетка (карамелька-подушечка или круглячок). Мы, дети, все дети, болели очень редко, несмотря на холод и голод. Но если кто-то все-таки заболевал, то после выздоровления он получал бублики и конфеты за все отсутствующие дни.

Семиклассное образование было обязательным, но после некоторые девочки закончили свою учебу и ушли работать, и нас осталось только «а», «б», «в», «г». Когда мы перешли в девятый класс, было проведено объединение девочек с мальчиками. Из мужской школы к нам перевели семь мальчиков и столько же девочек забрали к мужскую школу.

Некоторое время у нас рядом с домом была еще одна, маленькая начальная школа. В ней было всего две комнаты, где учились калошинские дети до четвертого класса. Потом они перешли в нашу школу.

Еще хочу немного рассказать о 1953 годе, когда умер Сталин. Утром в школе нас собрали на линейку и там объявили о смерти Сталина. Учителя, директор, завуч — все рыдали. Так как весь учительский состав рыдал, мы все от испуга стали рыдать тоже. И в школе творилось что-то жуткое.

Закончила школу я в 1956 году, а осенью этого года мы переехали на Щербаковскую ул., д. 57/20, который был построен комбинатом им. Щербакова. Но комбинату было отдано только три подъезда, остальные отданы городу. Мама получила в нем комнату 17 кв. м в четырехкомнатной квартире. Наше счастье не имело границ!!! Мы теперь жили на шестом этаже в квартире со всеми удобствами, о какой мы только мечтали. Несмотря на то что в ней жило еще три семьи по четыре человека, мы все были счастливы. Так закончились мое детство и юность и началась взрослая жизнь. Юра ходил еще два года пешком в школу на Б. Черкизовской.