Имитация жизни
Интервью главного архитектора Центра историко-градостроительных исследований, члена президиума Экспертно-консультативного совета при главном архитекторе Москвы Бориса Пастернака журналу «Эксперт».
Исторические фотографии усадьбы Царицыно предоставлены архивом ЦИГИ.
— Как по-вашему, почему движение по защите памятников архитектуры в Москве так поразительно неэффективно?
— Конечно, по сравнению с временами, когда люди, протестуя против разрушения Лефортова, прыгали в котлован, ложились под бульдозер ради спасения палат Щербакова, произошли существенные изменения. Отношение к историческому наследию в Москве наиболее рельефно проявилось, когда сносили «Военторг». Стало окончательно ясно, что есть две параллельные реальности. В одной люди протестуют, в другой принимаются решения.
Что касается отношения общества к этой проблеме, то сегодня, к сожалению, преобладает апатия, ощущение, что все бесполезно. Пример — недавний пикет на Трубной площади из-за сноса домов в Печатниковом переулке. Двадцать девять человек. Мы перестали верить, что можем что-то изменить, как-то повлиять на ситуацию. Концом романтических иллюзий, переломным моментом в этой истории стала смерть директора Института искусствознания Алексея Ильича Комеча, который долгое время олицетворял собой движение в защиту наследия. Слушая его, начальники скрипели зубами и старательно подбирали слова отвечая, поскольку разница общественного и культурного веса была всем очевидна. Сегодня нет его — и нет фигуры, равной ему по значению. И разговор идет уже не на прежнем уровне, когда от противостоящих сторон требовались аргументы, а на уровне «сам дурак».
Плюс, конечно, разница весовых категорий. В Москве в условиях дефицита участков под застройку в центральной части города произошло сращивание интересов крупных игроков на рынке московской недвижимости и городских структур. Что могут противопоставить малочисленные группы защитников старого города прессингу этой тупой машины, отстаивающей интересы частных инвесторов?
— Давайте о той реальности, в которой принимаются решения. Официальные инстанции, которые призваны следить за тем, чтобы нашему наследию не наносился ущерб: ЭКОС, членом которого вы являетесь, Москомнаследие и федеральный орган Росохранкультура — они что, не выполняют своих функций? Или их решения игнорируются?
— ЭКОС за годы своей работы наработал определенный авторитет. Но, во-первых, в последнее время далеко не все проекты с ним согласуются. Во-вторых, не всегда мнение членов ЭКОСа принимается в расчет. Кроме того, планы реконструкции некоторых вызывающих особое волнение объектов часто показываются на общественных советах в наиболее, скажем так, гуманной версии. Первоначальная версия проходит согласование, а потом проект «дорабатывается», и у здания вдруг вырастают какие-то лишние этажи.
— Или купола, как в Царицыне? Как это-то могло случиться?
— С Царицыном отдельная история. Проект реконструкции этого ансамбля экспертному сообществу показывался очень ограниченно. Понятно же, что достройка большого дворца и все остальное вызовет у корифеев реставрации отторжение, и поэтому решение было перенесено в практическую сферу: на стройплощадку приносили чертежи, и тут же по ним строили. С ЭКОСом это как раз не было согласовано, Москомнаследие и Росохранкультура, как госструктуры, конечно, в разной форме дали свое согласие. Ну и потом, когда это было одобрено, как известно, верховной властью страны, вопрос о каких-то там согласованиях, подписях, бумажках вообще отпал сам собой. В Царицыно после высочайшего одобрения были приглашены члены всех мыслимых методических реставрационных советов, и им было показано, как все прекрасно и полезно для народа, и тут по сценарию они должны были прозреть и понять свои прежние заблуждения. Помня о том, как Комеч до последнего протестовал против этого надругательства над реставрацией, я считал свое участие в этих игрищах совершенно неприемлемым.
— Тогда получается, что участие в этих советах специалистов вообще лишено всякого смысла. Так?
— Я бы так не сказал… но мнение историков, архитекторов, реставраторов, конечно, здесь не является решающим. Ведь кто такие специалисты для начальников, принимающих решения? Специалисты — это такие люди, у которых врожденная узость взгляда. Они просто не в состоянии смотреть широко и видеть, как их затеи прекрасны в целом — с ярмарками меда, с народными гуляниями, с сувенирными ларьками, с мостами и фонтанами. А специалисты видят только свой восемнадцатый век. У них как будто отсутствует какой-то нужный орган, какой-то чип вынут. Потому-то и приходится часто решать без них. Мы бы, мол, и рады с ними посоветоваться, но раз они такие дефективные, так что ж поделать? Если у некоторых специалистов этот орган по ходу жизни отрастает, то с ними можно уже иметь дело. Ну а прочие пусть живут в своей резервации, тем более что степень их общественного влияния близка к нулю. Чтобы эта степень стала еще меньше, можно иногда стравливать их друг с другом. Ну и так получается, что мнение экспертного сообщества в медийном пространстве постепенно замещается позицией Москомнаследия.
— В последнее время этот муниципальный комитет проявляет немалую активность.
— Поскольку все это происходит на фоне спада общественного интереса к вопросам охраны памятников и общего закручивания гаек, то воспринимать деятельность Москомнаследия раньше и сейчас как нечто единое достаточно сложно.
Сейчас, после того как во главе его встал Валерий Шевчук, комитет активно имитирует общественную деятельность: ввели статус общественных инспекторов, систематически проводят брифинги, появился сайт в интернете, где выложены списки памятников. Издается журнал «Московское наследие», который мало кто видел, но зато там пишут те, которые когда-то скандалили, а теперь сотрудничают. В общем, работа ведется. Кроме того, там произошли и кадровые изменения. Большинство старых сотрудников уволено. Зато пришло много молодых людей, которые могут осадить зарвавшегося арендатора памятника архитектуры, пожелавшего без спроса что-то пристроить, эффективнее, чем пожилая дама-искусствовед, которая проработала в реставрации и охране памятников тридцать-сорок лет.
Но не думаю, что у новых сотрудников руки доходят до всяких реставрационных мелочей, и работа их сейчас по-другому организована — у них по объектам бегать времени нет, они сидят в конторе и ведут бюрократическую работу, бумагооборот-то возрос в разы. Есть, конечно, некоторая сложность в том, что там осталось мало людей с архитектурным образованием, а людям с совсем другим образованием поначалу трудно включиться во всякие там чертежи. Но это веяние времени. Ведь сейчас принято думать, что крепкий хозяйственник может руководить чем угодно.
— Вы говорили про закручивание гаек. Это имеет отношение к охране памятников?
— В общем, да. В центре Москвы практически не осталось пустых беспроблемных участков, понятных инвестиционных решений — то есть таких, финал которых прогнозируем в начале пути. Кроме тех зданий, которые переделывать не имеет смысла, остались одни памятники, их охранные зоны (где новое строительство запрещено по закону) или исторические здания, охранный статус которых пока не определен и которые могут стать памятниками, как только к ним проявит интерес инвестор. Так что можно говорить, что реконструктивный ресурс центральной части города в значительной степени исчерпан. Если тут вы видите пустующий участок, это не значит, что на нем можно хоть завтра начать с чистого листа. Чаще всего это означает, что по поводу участка идет борьба и чья возьмет, просто еще не ясно. Позиция Москомнаследия, демонстративно более жесткая сегодня, оправданна, и сноса исторической застройки стало меньше. Конечно, это выбило из седла многих инвесторов, которые не относятся к «высшему эшелону», то есть к тем, кому ни раньше, ни сейчас не очень-то нужны согласования.
Разумеется, историческая Москва — заложница строительного бума. Знаете, есть такой полуанекдот о том, почему реставрация Кельнского собора никогда не закончится. На этой уникальной стройке воспитана целая генерация сверхквалифицированных реставрационных рабочих, которым просто нечего делать в других местах, но в соборе для них дело всегда найдется: пока они ремонтируют свинцовую кровлю в одном месте, в другом уже все портится, и надо паять снова. В Москве эта ситуация повторяется как фарс. Воссоздали храм Христа Спасителя, набралось энное количество контор, которые присосались к этому процессу. Можно легко увидеть прогрессирующую закономерность этих «реставрационных» проектов, которые становятся все более амбициозными и реализуются во все более и более пожарных условиях: храм Христа Спасителя, Гостиный двор, Манеж, Бахметьевский гараж Мельникова, Царицыно, гостиница «Москва», усадьба Воронцово, на очереди Провиантские склады. Такая цепочка заставляет с испугом задуматься о том, что же будет следующим. Ведь в Москве уже почти не осталось неуделанного крупняка, на котором эти умельцы могли бы еще поэкспериментировать в реставрации. Даже территория ВДНХ, я считаю, мелковата для такой поступи.
И эта ситуация на самом деле характерна для всего стройкомплекса, который, в свою очередь, является заложником мощного разогнанного механизма — как по части спекулятивных цен, так и по части количества народа, который на него работает. В этом году я заметил, что День строителя стал главным профессиональным праздником, и многие, от риэлтеров до художественных руководителей московских театров, воспринимают его как свой. Поэтому, мне кажется, мы зря излишне персонифицируем проблему, воспринимая городскую верхушку как одиозное олицетворение губительных последствий строительного бума для центра города. Мы зря думаем, что от замены отдельных элементов в этой пирамиде что-нибудь радикально изменится — уж слишком сильно маховик разогнан. Что до сохранения исторического города, то здесь ничего принципиально не изменится, пока все будет решаться людьми, а не законами.
— А чем плохо нынешнее законодательство об охране культурного наследия?
— Сейчас у нас есть главный федеральный закон об охране памятников 2002 года, который вроде бы достаточно прогрессивен. Он ввел нас с семью европейского законодательства по охране памятников: там есть такие понятия, как достопримечательное место, как предмет охраны, и еще много-много всего. Но одновременно — в силу того, как он сложно рождался, редактировался и обгрызался разными лоббистами, — он получился не слишком совершенным, хотя его появления все ожидали с нетерпением. Кроме общей понятийной невнятицы, сразу проявившейся в правоприменительной практике, у этого закона есть еще один дефект. Он с самого начала предполагал выпуск некоторого количества подзаконных актов, которые никто не выпускал.
Кроме того, московского закона, аналогичного новому федеральному, не существует, хотя многие субъекты федерации написали свои законы. А московский закон принят раньше, чем федеральный, и в каких-то частях является рудиментом предшествующей системы законодательных актов.
Что касается новых подзаконных актов, то из них весной этого года вышло только положение № 315 об охранных зонах. Оно приостановило процесс постоянной корректировки (в смысле, сокращения) охранных зон, который все время инициировали инвесторы, чьи интересы касались объектов, находящихся в этих зонах. Дело доходило до неприличия — охранные зоны памятников уменьшались, как шагреневая кожа. НИиПИ Генплана пек эти проекты, как пирожки, они оформлялись постановлениями правительства Москвы. Новое положение об охранных зонах этот процесс притормозило. Так что большинство инвесторов перестали воспринимать процедуру корректировки охранных зон как специальный алгоритм решения своих инвестиционных задач. Сегодня вообще ни один проект нового строительства в охранных зонах не согласовывается.
— И что, теперь инвестор, которому запретили строить восьмиэтажный дом на месте двухэтажного, подчиняется и без боя сдает шесть лишних этажей?
— Да нет, он просто замораживает проект. Он говорит: ничего, поживем-увидим. И по-своему правильно делает, потому что нельзя в условиях строительного бума и такой инвестиционной привлекательности приморозить этот процесс. Поток всегда найдет русло.
На самом деле тут есть один путь, по которому, правда, никто не идет. Нужно взять и сделать комплексный проект охранных зон вновь, в соответствии с новым законодательством. Сделать это за городские деньги, а не за деньги инвесторов. Тогда можно было бы создать какую-то единую картину, выработать единые критерии, прописать, как этого требует законодательство, достаточно жестко регламенты и режимы использования этих территорий, определить, что можно в них делать, чего нельзя, какой высоты, какой процент застройки и так далее. Оформленный городским правовым актом, такой регламент можно было бы предъявлять инвестору, затевающему тот или иной проект. Но есть опасения, что момент, когда это следовало сделать, безнадежно упущен.
— И какой, по вашему мнению, пласт больше всего пострадал в Москве?
— На этот вопрос однозначно не ответишь. Надо иметь в виду, что все, что мы видим сегодня, — след решений, принятых несколько лет назад. А следствия тех решений, которые приняты сегодня, мы увидим в городе спустя несколько лет. Сегодня очень быстро строят, но сам процесс согласования и прочие бюрократические процедуры занимают много времени. Когда сегодня тем или иным персонажам предъявляются претензии по поводу утраты или уродования того или иного памятника, они всегда списываются на счет решений, принятых при прежнем руководстве.
К примеру, старые дома 4, 6, 8 и 12 по Остоженке фактически еще существуют, но решение об их сносе никто не отменял, и это означает, что через некоторое время начало четной стороны Остоженки от площади Пречистенских ворот полностью обновится. Если мы декларируем новый подход в отношении сохранения наследия, может быть, следует поставить вопрос о моратории на снос исторической застройки на заповедных территориях города? Такие решения, конечно, требуют политической воли, потому что по каждому проекту городом даны какие-то гарантии, приняты определенные решения. Из-за этого многие считают, что Москву как исторический город мы уже профукали.
— Можно ли было избежать этого в условиях строительного бума?
— Можно, если бы с самого начала все регулировалось не бумом как таковым — вот деньги поперли, и их надо срочно освоить, пока золотой дождь не кончился! — а некой генеральной идеей. Тогда надо было решать, чего мы хотим от Москвы — чтобы она была бизнес-машиной или живым городом с исторической составляющей. Можно было придумать сложную, как в европейских городах, щадящую систему транспортного обслуживания, улучшить ситуацию с муниципальной инфраструктурой, сохранить, где возможно, историческую застройку. Так, глядишь, золотой дождь пройдет — а для города что-то останется. У нас же Москва — это безликая бизнес-машина, где вместо домов архитектурно декорированные банковские сейфы. В самом начале следовало выработать градостроительную стратегию сохранения исторического центра, в том числе предусматривающую сбалансированную социальную политику, а у нас все свелось к тому, что центр отдали богатым, а всех остальных депортируют на окраины. В такой ситуации нормальная городская жизнь не прорастает. Это лишь имитация городской жизни, как бетонный особняк на месте снесенного — лишь имитация памятника архитектуры.
Дополнение: впечатления президента международной организации SAVE Europe’s Heritage Маркуса Бинни от визита в Царицыно.
Записи
16 комментариев